Разбуди меня рано [Рассказы, повесть] - Кирилл Усанин

Когда я сдавал свой первый экзамен по истории Древней Руси: «И ныне, господа, отци и братья, оже ся где буду описал или переписал или не дописал, — чтите, исправливая бога деля, а не клените, занеже книгы ветшаны, а ум молод, не дошел…» — Василий Бородин был награжден почетным знаком Шахтерской славы. Когда же я с обостренным чувством вчитывался в ленинские строки, преисполненные силы великой, Василий Бородин был избран почетным гражданином города и в тот же год стал человеком государственным — депутатом областного Совета. Когда же мне вручили новенький диплом выпускника института, Василий Бородин был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

И вот еще один шаг к высоте — рекорд, тот самый, о котором еще тогда, лет десять назад, подумал он.

А спроси его сейчас — улыбнется, пожмет плечами: было, конечно, все так, как сегодня, в этот день. Самый обыкновенный, ничем не примечательный, разве только тем, что сегодня я с ними.

Уже потом, через два-три дня, я уже все знал о рекорде. По старой привычке газетчика всех расспросил, обошел — и директора шахты, и секретаря парторганизации, и председателя шахткома, и многих-многих других, которые хотя бы одним словом могли обмолвиться о тех знаменитых июльских днях.

Вооруженный фактами, пришел я к Василию Бородину домой, чтоб его расспросить, уточнить последние детали, помня хорошо, как трудно бывает иной раз вспомнить то, что обычно ускользает, — в напряжении дней будничность самых простых деталей.

Но меня уже опередили. Сидела на диване рядом с Василием женщина, заплаканная, и что-то быстро взахлеб говорившая, а Василий молча слушал ее всхлипы, и был он не то что серьезный, а, показалось мне, чем-то расстроенный, даже недовольный.

Я прошел в другую комнату и разговорился с Игорьком, который выполнял задание по русскому языку. «Неужели сынишка Василия ходит в третий класс?» — удивился я, помня Игорька пятилетним подвижным, озорным мальчуганом. Спросил его снова: «Значит, в третий?» Он тоже удивился, но причина его удивления была иной. «Подумаешь, не верит, могу и тетради показать, а если на то пошло, и рассказать могу». И до того увлекся я беседой с Бородиным-младшим, что не заметил, как появился на пороге Бородин-старший и первым заговорил, когда мы остались одни:

— Посоветуй, как быть. Приходит женщина ко мне уже в третий раз. «Помогите, ради бога, разведите меня с мужем», — умоляет она. «А стоит ли? — спрашиваю я. — Вспомните, что вы сказали мне в первый раз, когда я пришел к вам: „Извините, он больше не будет, я погорячилась“», — и такая жалость, такая преданность мужу, что осталось только руками развести. Ушел, а через несколько недель опять приходит, и все повторяется снова. И сегодня — опять двадцать пять: «Помогите, он меня обижает, проходу не дает…» Но почему ко мне, на то милиция есть, суд, уж если на то пошло. Плечами пожимает: «Хочу, чтоб вы помогли». Вот такие дела мои депутатские. Все больше с дрязгами семейными бегут. Ну, и поспешишь, а у них уже мир и покой. Советует мне Михайловна: «Да не лезь ты в личные дела. Они там поругаются, они и помирятся. Муж да жена — одна сатана». Вот она, ситуация какая. Так что, идти мне?

— Ты депутат, тебе и карты в руки, — улыбнулся я. — А жена иногда бывает мудрее всех мудрецов.

— Спасибо за совет. Но мне-то от этого не легче.

— Ты сильный, выдюжишь, — пошутил я. — Вот слышал — на рекорд снова устремляешься.

— Уже услышал? Стоит подумать, а уже вся шахта знает.

— Да нет, я сам так размышляю, — уклонился я. — Вижу по работе, по делам твоим в бригаде.

— Почему же я? Мы тут снова все подумаем, решим, кое-что прикинем.

— Вот и начинайте, пока я здесь, — пошутил я.

— Ишь ты, какой шустрый! Тут все до мелочей надо проверить, чтоб ошибки не вышло.

— Как в июле?

— Да, конечно, как в июле. Но тогда нам здорово повезло.

— Так уж и повезло. А авария на комбайне? А история с Дергачевым?

— Было всякое, и все-таки нам сопутствовала удача. И, наверно, больше потому, что мы как-то и не думали о рекорде. Я даже не верил, что так получится. И до сих пор не верю: было ли это?

— Отчего же так?

— Да уж так, — улыбнулся Василий. — Слишком долго мечтал о таких вот днях, а пришли они — и даже не веришь: неужели такое возможно? Ты только подумай: двадцать шесть тысяч тонн угля и еще трошка, как шутит Николай Червоткин, за один месяц. Разумеется, по нашему бассейну, где добывают только бурый уголь. Ты подумай, что я тут наговариваю на себя, вроде бы незнающим прикидываюсь… А то, что всякое там было, это верно. Одним словом, шахта-матушка, любую штучку выкинуть может. И аварии были, и история эта с Дергачевым. Ты бы видел, как ребята его встретили! «Не нужен нам такой» — и все. Так и не приняли обратно в бригаду. Жестоко? Что ж, иначе нельзя было. Так и говорили на собрании: нельзя. Все понимали, на какое дело шли.

И вспомнился мне случай один, подобный этому, который был еще свеж на памяти моей. Вот так же поступил однажды Шайдулин — на работу не явился. Уволить с шахты — такой приказ был. Пришел в раскомандировку Шайдулин, чуть не плача, попросил бригаду: «Помогите мне. Не губите. Семья у меня». Начальник участка Василий Иванович сказал: «Пусть бригада решает». Поверили ему, ребятишек пожалели. Василий предупредил: «Смотри, Шайдулин, не подводи. Нам каждая минута дорога, каждый человек в лаве — сила большая. Пойми это». А были те самые трудные дни, когда комбайн не шел, когда приходилось пересиживать, смены менять. Но прошло какое-то время — и снова Шайдулин подвел. Не дожидаясь приказа, бригада решила: «Не принимать в свой коллектив».

Напомнил я о Шайдулине — Василий головой кивнул:

— Значит, правильно поступили. Наверно, кто-нибудь из ребят и о том случае вспомнил, а если и не вспомнил, то наверняка подумал.

— А еще что было?

— Да вроде больше ничего такого.

Но я сидел еще долго и все наталкивал его на разговор, а Василий пожимал плечами и повторял одно:

— Все остальное было обыкновенным. Работа и снова работа. Никаких там происшествий, все были вместе — всегда и во всем. Может быть, раньше такого единения не было.

Я знаю, это тоже была победа, одна из тех многих, которые пришли со временем.

— И все-таки? — не терял я последней надежды выведать какой-нибудь хотя бы незначительный фактик.

— Да нет же, больше ничего не было такого. Самые обыкновенные, будничные дни, такие же, как тот позавчерашний, и вчерашний, и сегодняшний, которые ты провел с нами.

Да, это были обыкновенные дни, и они проходили для меня очень быстро, и вот я уже с бригадой возвращался к стволу, уже с полуслова понимал каждого, и было так, как хотелось мне.

И сколько же дней было таких, уже не упомню, и вот прибавилось еще три дня, а завтра будет еще один, а там — еще, и сам не замечу, как наступит день отъезда, день прощания.

Но сейчас об этом не думалось и виделось это еще далеко-далеко, а были дни и часы, проведенные с родными, с друзьями, с бригадой, и будут еще дни и часы, и я пройду по тихим улицам поселка, загляну во Дворец культуры, побываю в гостях, и буду говорить о том, что дни эти станут для меня самыми счастливыми днями, их мне никогда не забыть, и придет та минута, когда я вспомню эти дни и меня снова потянет сюда, на родину.

А если о чем-то я сейчас жалел, так только об одном — о том, что не был с бригадой в июльские дни, которые вскоре назовут рекордными, а потом я, конечно, пойму, что жалеть-то в общем не надо, напротив, я буду гордиться тем, что свой жизненный путь начинал в этой бригаде, что уже тогда, десять — двенадцать лет назад, она стала такой, какой была сейчас, и буду помнить о том, что я до сих пор считаюсь ее старожилом.

— Ты наш, — сказал мне на прощанье Василий Бородин.

— Да, я ваш, — сказал я ему, чувствуя, что так оно и будет всегда, всю жизнь.